Гвозданович Константин Васильевич (3(5).5.1886, Москва – 28.1.1954, Париж).
Православный. Потомственный дворянин. Посвящён в масоны в ложе «Астрея» 15 марта 1924 г.
В 1897-1904 учился в гимназии К. Мая. Окончил в 1911 Санкт-Петербургский университет по юридическому и историко-филологическому факультетам (последний – по 2 отделениям). В 1905 кратковременно состоял в Партии народной свободы. Был оставлен при университете по кафедре всеобщей истории для подготовки к профессорскому званию, но прежде решил отбыть воинскую повинность. Провёл год на философском факультете Гейдельбергского университета. По окончании университета и защите диссертации, посвящённой Франциску Ассизскому (опубликована в университетском журнале) поступил на службу в Государственную канцелярию по отделению свода законов. Коллежский канцелярист, был также причислен к I по делам законодательства присутствию Государственного совета. В 1912 прапорщик запаса. В 1913-1915 был причислен к (служил в) Государственной канцелярии. Накануне Первой мировой войны поступил вольноопределяющимся в гвардии Конную артиллерию (по др. сведениям – призван на действительную службу как прапорщик запаса). Служил в лейб-гвардейской Конной артиллерии на Кавказе, на Западном фронте. С 1917 знакомый П.А. Бобринского.
После большевистского переворота служил в Белых армиях А.И. Деникина, затем – П.Н. Врангеля. Капитан. Сторонник конституционной монархии. Впоследствии находился в Константинополе при военном агенте Черткове. В 1921 член Морского клуба. Впоследствии переехал в Белград, где до октября 1922 был секретарём Объединённого комитета русских общественных организаций. Жил в Мюнхене, в 1925 переехал в Париж. Первоначально в Париже добывал пропитание случайными заработками. В 1926-1947 служащий. Во время Второй мировой войны был арестован, затем освобождён. В 1947 переводчик. Автор воспоминаний о масонстве. Философ. Последователь Платона и Вл. Соловьёва. Переводчик. Был склонен к католичеству, один из летних отпусков провёл в доминиканском монастыре на берегу озера Бурже.
Член ложи Северное Сияние (с 1926), ложи Гамаюн (с 1938), ложи Друзья Любомудрия (1930-е) и др. Член Совета Объединения русских лож (Древнего и Шотландского устава), председатель Ритуальной комиссии (1952). На собраниях лож Северное Сияние и Гамаюн выступал с докладами.
Посвящен в ложе «Астрея» по рекомендации П.Бобринского, после опроса, проведенного Тхоржевским, Кузьминым-Караваевым и П.Бобринским 15.3.1924. Возведен во 2-ю ст. 24(28).3.1925, в 3-ю ст. — 9.7.1925 (во 2-ю ст. на заседании ложи Золотое Руно). Наместный мастер ложи. Вышел в отставку из ложи 10.12.1927.
Присоединен к ложе Северное Сияние 23.1.1926. Радиирован 22.4.1930. Восстановлен в правах 27.2.1932. Депутат ложи в 1936.
Перешел в ложу Гамаюн 10.6.1946. Затем вновь член ложи. Привратник в 1953. Член ложи до кончины. Дародатель в 1927. Помощник депутата в Совете Объединения русских лож в 1951. Член ложи «Гамаюн» с 1938. Присоединен 10.6.1946. Оратор в 1946-1947. 1-й страж в 1950. Наместный мастер с декабря 1951. Член ложи до кончины. Реинтегрирован в ложе совершенствования Друзья Любомудрия 8.3.1933. Возведен в 14-ю ст. 12.7.1933. Помощник оратора в 1937. Оратор в 1938-1939. Возведен в 30-ю ст. 9(5).4.1946. Привратник ареопага Ордо об Хао в 1947. Член ареопага по 1951.
Умер после продолжительной болезни, начавшейся летом 1951. Похоронен на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.
Уход К.В. Гвоздановича из жизни был отмечен милой и трогательной речью наместного мастера ложи Гамаюн Петра Бобринского на траурном собрании в память наместного мастера Гвоздановича в марте 1954 года:
Одна утрата за другой! После стольких других, ушел от нас сейчас и брат Константин Васильевич. Кто из нас не любил его? Не был душевно к ному привязан, как к сердечному и отзывчивому человеку, всегда содержательному собеседнику, к другу, на которого можно было положиться?
Большую «человеческую» пустоту оставляет он за собой в наших поредевших рядах. Долго еще мы будем ощущать эту «пустоту», пока Время, этот врачеватель всех горестей не окутает пеленою и эту горькую память…
Мы уже привыкли к мысли об этой неизбежной смерти. Но до сих пор, за долгие месяцы ого отсутствия (больше двух лот!) мы эту пустоту не так ощущали, он продолжал быть с нами и, часто незримым присутствием, вдохновлял наши труды. На одре болезни он продолжал жить масонством, думал о нем непрестанно, принимал самое живое участие в наших радостях и горестях.
И не удивительно! Почти тридцать лет своей жизни К.В. посвятил масонству, принес ему свою большую культуру, ясность своего ума, душевную чуткость и духовную окрыленность, непрестанно устремленную ввысь.
Константин Васильевич кончил Санкт-Петербургский Университет по двум отделениям Историко-филологического факультета. Его диссертация, посвященная Франциску Ассизскому, была отмечена и опубликована в университетском журнале. Оставленный за эту работу при Университете, К.В. думал посвятить себя профессуре, но согласно существовавших законов, должен был прежде отбыть воинскую повинность
Он поступил вольноопределяющимся в Гвардейскую Конную Артиллерию. Это было перед самой войной 1914 года. И вот: военная служба, столь невяжущаяся с его обликом, Кавказ, Западный Фронт. Затем – темные годы революции… изгнание… Париж…
По окладу своего ума и характера, К.Б. был мало подготовлен к суровой школе борьбы за существование. Годы эмиграции были для него годами тяжелого материального существования, постоянного безденежья, неуверенности за завтрашними день. Но жил он другими, иными интересами, и эта трудная жизнь не отразилась ни на его характере, всегда ровном и благожелательном, ни на ого устремленности к высшим духовным ценностям.
В масонство нашел он то, что не давал ему профанский мир: общность культурных и духовных интересов, общение с братьями, дружбу.
К.В. был посвящен по приезде в Париж в 1925 году в Достопочтенную Ложу «Астрея» и почти сразу же по посвящении приобщен к «Северному Сиянию», где и протекала вся его масонская деятельность до войны 1939 года.
Не задолго перед смертью он стал писать свои масонские воспоминания и, в своих начерно намеченных записках, описывает эти первые годы. Я позволю себе привести из них несколько отрывков, думая, что они вас заинтересуют:
…»Русскими братья собирались тогда на Рю Пюто, так как особняк, куда они перебрались впоследствии, 29 Рю де л’Иветт, еще не был присмотрен и снят.
Припоминая те годы, я должен признать, что все, что было живого в русской эмиграции устремилось в масонство. Оппозиция этому движению была лишь в крайних правых кругах, где масонство отождествляли с заговором «Сионских Мудрецов». В этих утверждениях было столько наивной фантастики, что на более или менее мыслящих людей она действовать не могла, но недоброжелательство некоторых светских кругов оказывало-таки влияние на молодежь.
Что касается русского духовенства, то в нем, в противовес римско-католическому, отрицательного отношения но было. Крайний фланг — Карловацкая группа — громила масонство с амвона, духовенство же, возглавляемое всеобъемлющим Митрополитом Евлогием, относилось к нему терпимо, допуская нас к исповеди и причастию. На левом фланге недружелюбную позицию к масонству занимал, как это ни странно, такой просвещенный пастырь, как о. Сергий Булгаков, обвиняя нас в участии в лже-таинствах, хотя серьезного знания масонства у него не было…
Размолвки и недомолвки с Церковью были том досаднее, что главным двигателем, приводившим русских людей к масонству, было чувство религиозное. Устремление к русской церкви создалось еще до революции, как например: Религиозно-Философское Общество, обращение к православию марксистов вроде Бердяева и о. Булгакова и др., но это затрагивало небольшие круги. По воцарении большевизма к церкви бросилась почти вся эмиграция, часто люди никогда раньше о религиозных вопросах не думавшие. Все искали у нее утешения и разгадки происходившего: драма была в том, что церковь ни того, ни другого дать но могла, она давала лишь литургику. Это было громадной ценностью, но увы, отделенной пропастью от земного существования. Стали раздаваться голоса, что церковное христианство, упрощенное и искаженное, но может в наши дни удовлетворить но только требовательного и чуткого богоискателя, но и среднего верующего. Стали говорить о скрытом, внутреннем эзотерическом христианстве, о внутренней церкви», называли ее иногда — «иоанновой». Это были речи но новые, они звучали уже в устах русских мартинистов и розенкрейцеров восемнадцатого века.
Вывод напрашивался сам собою — раз подлинного, внутреннего христианства нельзя найти в церкви, его следует искать в посвятительных обществах, в частности в русском масонстве. И далее: если его и там нет, то его следует создать. Этот крайний вывод делали, конечно, но все; другие возражали, что сие слишком дерзновенно; на это следовал ответ, что без дерзновения жизнь человеческая теряет свой смысл.
Все это было лишено резкости, так как не только не формулировалось, но часто и не осознавалось. Это была не идеология, но мечтания и настроения.
Конечно, никто не имел серьёзного богословского образования, были лишь обрывки чего-то, при этом окрашенные апокрифами. Это не мешало нам с большой легкостью подходить к самым сложным и трудным проблемам. Признаемся — это был довольно самоуверенный дилетантизм. К этому присоединилось другое. Мир вообще переживал эпоху крушения рационализма, разочарования в человеческом разуме. Для русских изгнанников это переживалось особенно остро. Они невольно оказались в положении вроде «обратных гегельянцев», убеждаясь, что все действительное неразумно, все неразумное действительно. Положительные науки и дискурсивное знание были взяты под подозрение. Стали обожествлять непосредственную интуицию — путь, как известно, весьма опасный. Одновременно обратились в сторону так называемых оккультных знаний, где некоторых ждали уже весьма опасные скорпионы. Парижский рынок был завален такого рода литературой, от подлинно гениальных визионеров, до бездарных и безграмотных шарлатанств. Нужно было но только большое чутье, но и огромная эрудиция, чтобы отыскивать жемчужные зерна в этой своего рода навозной куча.
Через увлечение оккультизмом проходили почти все молодые братья, и некоторые из них почитали его неотделимым от масонства. Появилось увлечение астрологией, которую почитали как строгую непреложную науку. Игнорирование он стало даже почитаться невежеством.
Все это создавало пленительный туман в душах русских братьев, но все это было в порядке хода истории: бытие еще раз определяло сознание, сознание же отказывалось определить бытие.
Нашим лучшим оправданием могло служить наше душевное вдохновение, владевший нами сердечный трепет. Мы верили в свое избрание и ждали светлых чудес…
Я привел столь пространные выдержки из записок К.В. не для того, чтобы нам напомнить об этих уже далеких временах, но чтобы вы как бы услышали вновь его умолкнувшую речь… В них отразилось не только тогдашнее настроение, но и настроенность самого автора, нашло выражение того, что он сам искал тогда и масонстве, хотя он часто и говорит как бы о третьих лицах.
В этих, увы, только начатых воспоминаниях, не случайно упоминается «Религиозно-философское Общество», сыгравшее столь большую роль в истории русской мысли двадцатого столетия. К.В. был душевно близок этому движению, к миросозерцанию, которое в современной русской философской литературе получило название «религиозной философии». В основе всего миросозерцания К.В. лежало религиозное сознание, религиозного ощущения нас окружающей действительности, истории, культуры, даже масонского посвящения. Иррационализм духовного опыта сочетался в нём с логикой научного мышления, и в этом отношении К.В. был внутренне близок тому кругу русских людей этой эпохи, как Бердяев, Франк и др. русские «религиозные философы».
И это духовное родство чувствовалось во всех многочисленных докладах, которые он прочел, во всех его масонских выступлениях.
Отсюда и отталкивание его от оккультизма, от астрологии, от всего, что не согласовывалось с «религиозным сознанием», ни с его критическим чутьем и навыком научной методологии. В посвящении и в эзотерике он действительно искал то «внутреннее христианство», о котором он говорит в своих записках.
Было у К.В. устремление и к западной религиозной мысли. Назову только Блаженного Августина, которого он так хорошо знал; он любил также цитировать нам Иоахима де Фиоре, с его провидением Третьего Завета — Духа Святого.
Помню, говорил он мне о нем еще в 1917 году, когда я с ним познакомился, и с тех пор Фиорский Аббат стал одним из «ночных спутников» на его жизненном пути.
Может быть в связи с этим была у него склонность и к католичеству. Несколько лет тому назад он провел свой летний отдых на берегу озера Бурже, в Домиканском Монастыре. Он часто говорил о глубоком удовлетворении, которое ему доставило это уединение, временный отдых от всего мирского.
Были у К.В. и апокалиптические чаяния, какие-то сокровенные семена пророческого духа. Его духовный взор был обращен вперед, к будущему.
Члены ложи «Гамаюн», к которой он сразу же приобщился по восстановлении наших работ после войны, помнят его вдохновенные выступления, когда, по его же настоянию, ложа избрала «пророчества и пророческий дух» темой своих работ.
В 1951-м году, после летних каникул, ложа «Гамаюн» выдвинула кандидатуру брата К.В. на пост Досточтимого Мастера. Это было как раз перед первым приступом его болезни. В декабре ему стало лучше, и брат Константин Васильевич был единогласно избран Досточтимым. Увы! надежды наши не оправдались и мы не увидали его на Инсталляционном Собрании — он был инсталлирован заочно — но увидали его и после среди нас.
Страшная и долгая болезнь была для К.В. очистительным путем к тому Последнему Посвящению о котором говорит наш траурный обряд. Он был в сознании и его сестра, которая провела с ним последние часы пород кончиной, говорила мне, что он был удивительно спокоен и просветлен.
И вот, в мире бренного, в мире видимых вещей, остался лишь свежий могильный холм под сенью белой церкви, на русском кладбище в Sainte Geneviève des Bois.
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет всё, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны и бессильны…
Невольно напрашиваются строфы из надгробного стиха Иоанна Златоуста в стихотворном переложении А.Толстого:
Рука могущего слаба,
Бессильны царския веленья,
Прими усопшего раба,
Господь в блаженные селенья!
Фотографией брата не располагаем. Прикладываем страницу из парижской книги протоколов ложи «Северное Сияние» — лист от 23 января 1926 года с записью о присоединении брата к ложе
